Родная сестра, моего прадеда(в честь которого назвали меня Михаилом)-баба Оня.
Онисья Дмитриевна.
Будучи учителем-написала книгу нашей семьи.
Начиная от гражданской войны, первой мировой, второй, ну и до момента смерти.
В одну часть все её воспоминания не влезут, и могут показаться наивными, но это реальные ощущения простого сельского учителя, которыми я хочу с Вами поделиться.
Если не интересно, просто скажите и я перестану.
Для начала, прошу под кат...
О нашей семье и укладе.
Родители наши – крестьяне-середняки.
Надо сказать, тятя и дядя Яша, его брат, жили очень дружно и делали всё сообща, хотя и жили они каждый своим домом. Ехали на мельницу зерно молоть вместе, даже и там не делили зерно, а мололи всё вместе и только муку и отруби везли каждый к себе домой. Солому с поля возили зимой, – и это тоже совместная работа. Гумна стояли рядом, туда летом свозили снопы с полей. Там молотили. Для этого расчищали ток и называли это «ладонь».
Коров держали чаще всего на гумне, чтобы не возить лишний раз корм домой. Коров кормили соломой, а заготовленное сено давали только лошадям, так как они весной выполняли самую тяжёлую работу: весно-вспашку. Днём на лошадях работали, а ночью пасли их и кормили. Как правило, на ночное посылали детей. Поехав в очередной раз в ночное, тятя сел на вершину, но на выезде из ворот ограды лошадь споткнулась, он упал и сломал себе руку. И так он всю жизнь прожил с согнутой в локте рукой: она у него не разгибалась прямо, но ни при какой работе он не говорил, что у него рука болит.
Работал тятя на всяких работах. Был он мельником на водяной мельнице, работал плотником в Мишкино (строил здание райкома партии), работал в совхозе «8-ое марта» – плотником, мельником, садоводом. С должности садовода он и ушёл на пенсию в возрасте 70 лет. Не курил, не пил спиртного.
Тятя подростком остался без матери, дедушка больше не женился: ждали 18-летия тяти, чтобы женить его. В феврале 1903 года ему исполнилось 18 лет и ему сосватали мою маму – Анастасию Авксентьевну Мокину из Сладких Карасей. Мама была единоверческого вероисповедания. Перешла в православие и стала для всех Анастасией Спепановной, хотя в метрических записях писалась по-прежнему «Авксентьевной».
10 лет они прожили в любви и согласии. Им построили дом, отделили от старшего брата. Дедушка Василий Григорьевич пожелал жить с тятей.
По рассказам моих старших сестёр и соседей, свёкор очень любил свою младшую сноху как родную дочь. Родственники всегда старались строиться вблизи друг друга: дядя Яша жил на берегу,– тятя дом построил напротив. Общая баня у нас стояла на берегу у самой воды. Как сейчас вижу: берег реки зарос ивняком, между кустами, на стволы двух старых ив положена толстая плаха, заменявшая плотцы. С плотцев брали воду для полива и для бани, на них полоскали бельё после стирки. Воду для кваса всегда брали речную, а на чай – в колодце. На нашей стороне (Зарека) самая вкусная вода была в колодце у Усольцевых.
Надела земли нашей семье не хватало, поэтому тятя арендовал часть земли в Калиновке у Симахина Ивана Михайловича. Сколько он брал десятин и сколько платил, я не знаю. Была пашня у Лабутина болота – это недалеко от дубровы. Миша, младший из братьев, всегда пахал и боронил эту землю. Сестры носили ему обед. Таня рассказывала: «Когда идёшь по дороге, уже слышно как Миша свистит. У него был какой-то особый свист». На время обеда лошадей выпрягали и давали им овса. Вечером соху переворачивали вверх лемехом и ехали домой. Работали от восхода и до заката солнца. Какой же это труд! Сколько пота пролито на этой полосе и человеческого и конского! А насекомые: комары и пауты!
Летом каждая полоса переходила под опеку женщин: пололи, жали серпом или косили литовкой. Литовки были оснащены грабельцами, чтобы хлеб ложился колосьями в одну сторону. Потом всё это вручную собирали, вязали в снопы и ставили в кучи – суслоны. По окончании этой работы снопы свозили в гумна и укладывали в скирды. Осенью – обмолот. А зимой, когда обмолотят и приберут хлеб, нанимались на мельницу к Первушиной: перевозить зерно и муку в Шадринск (тогда говорили Шадрино). Позднее в деревне начали строить школу, потребовались строители, и мужики посчитали, что выгоднее работать дома по 11 копеек за подённицу, чем заниматься извозом. На извозе больше затрат: надо для себя брать провиант, тепло одеваться, брать овёс для лошадей.
В Первую Мировую войну многих мужчин забрали в Армию. Многие не вернулись домой, в деревне остались вдовы. Тятя не призывался из-за сломанной руки. Вот тут-то и рухнуло счастье нашей
мамы. Но в последствии она говорила, что сама виновата в том, что это случилось.
Вдовой оказалась дальняя мамина родственница – Прасковья Петровна. Муж её не вернулся с войны. Мама, по доброте своей, всё напоминала тяте, когда они с дядей Яшей ехали на мельницу: «Возьмите Прасковью, помогите ей с мешками…». Зимой – в поле за соломой: «Помогите Прасковье побольше воз накласть и воз покрепче завязать». Так Прасковья Петровна стала чуть ли не членом нашей семьи. У неё было двое детей: Зоя 1908 г.р. и Александр 1913 г.р. У Еланушка (Евлантий Степанович, сводный брат мамы) в малушке собирались зимой и играли в карты. Прасковья тоже там… Наш дом стоял ближе, а Прасковье идти дальше, сворачивая с дороги, тятя обязательно заденет рукой спутницу… Мама и это видела, но особого значения не придавала. А потом он к ней и по ночам стал похаживать.
В один год со мной у них родилась девочка Мария, но она умерла во младенчестве. По этому поводу Прасковья Петровна потом говорила: «Эта девчонка-то никому не нужна (это обо мне), но она растёт, а нам Мариюшка дорога, так её Бог прибрал…».
Мама начала прихварывать. Да и было с чего… Десять лет прожили в согласии, а тут началось… Приходила какая-то бабка из Карасей, хвалилась, что может приладить мужа… И вот обе женщины присушивали одного мужчину, каждая к себе… Наверное, кто больше заплатил, тому и достался мой батюшка…
Маму назначили на операцию в Челябинск. Она согласилась, а наутро, когда надо было ехать в Мишкино к поезду, она заявила: «Нет, Дмитрий Васильевич, я не поеду. Буду ждать смерти дома с семьёй». Очень боялись тогда операций, так и говорили: «Зарежут на столе». А тятя дал волю своей ярости, хотя по натуре он человек добрый, спокойный, уравновешенный…
Однажды он шёл от Еланушка. Наточил ножницы своей Паруше ( мама её так называла, что «Паруше» не нравилось), а старший брат мой с товарищами сидел у нас в ограде на лавочке, и кто-то из ребят вслух сказал: «Отец-то сударке ножницы наточил». Тятя это услышал, размахнулся и бросил ножницы в сторону ребят. Ножницы раскрылись и вонзились в заплот. Благо брат успел чуть отклонить голову, иначе бы они попали ему прямо в лицо. С каким же чувством он продолжил свой путь до сударки? Товарищи брата предлагали ему: «Ты, Ваньша, уезжай куда-нибудь, а мы Парушу прикончим». Брат поделился этим с мамой, но она строго-настрого запретила оставить эту идею и забыть, что Паруша на свете существует.
Вскоре старший брат посватался к девушке в соседях. А в той семье хозяин был не лучше нашего тяти, и мать невесты отказала ему, следуя поговорке: «Выбирай сына – по отцу, а дочь – по матери». Брат потом женился на хорошей скромной девушке Паше из Быдиной. И они были очень счастливы в браке. Но война…
Дальние огороды наш и сударкин находились рядом и она пользовалась на равных правах водой из нашей ямки. Однажды сноха с золовками пошли на дальний огород поливать. Досыта уполивали гряды, а остатки воды вычерпали и вылили за огород. Паруша пришла, а в ямке сухо… Она нажаловалась тяте, а тот, придя домой, с кулаками набросился на маму. Но тут из горницы вышла сноха и сказала:
«Тятенька, это я виновата. Это я предложила вычерпать остатки воды. Мамонька тут ни при чём…». Он утихомирился.
Раз подвёл маму в пригоне к колодцу и пригрозил утопить.
Дядя Яша, его брат, сколько раз старался его увещевать, просил бросить гульбу на сторону, но как только заходил разговор, тятя накидывал на плечо пиджак и уходил из дому.
Куманёк у него был умнейший человек. Я всегда называла его «мудрым». Он тоже указывал тяте на неблаговидное поведение, но тот молча отходил от этой темы.
Вот и второго брата Мишу женили в 1926 году. Взяли девушку Саню из Сладких Карасей.
Осенью 1927 года Миша с Саней уехали в Сладкие в гости, а мама в этот день умерла… Вот, пожалуй, с этого дня я и запомнила себя.
Вещий сон мамы.
Мой дедушка, мамин свёкор, умер в 1912 году. Маме приснился сон в 1924-ом.
«Зима. Ночь. Слышу – по ограде шаги, под ногами скрипит снег. Стук в дверь сеней. Открыла избную дверь, спрашиваю: «Кто крещёный?».
— Это я, Настасья, за тобой пришёл.
— Что ты, тятенька, у меня Онька – годовушка. На сиротство её оставлять?
А он стал нахваливать как там тихо, спокойно – благодать. Я:
— Нет, я не могу бросить ребёнка.
— Ну что ж, покорми её до пяти лет, а там я за тобой приду».
И через пять лет он за ней пришёл.
Я видела как умирала моя мама. Мы с подружкой играли в куклы на печке. Старшая сестра Таня вышла из горницы со словами: «Мамонька умирает». Мы быстро соскочили с печки и в горницу. Мама лежала на постели на полу. Я встала к её ногам и смотрела маме в лицо. Глаза у неё были открыты, но мутные… Потом на миг они стали чистые-чистые и тут же закрылись навсегда… Я до сих пор вижу эти карие глаза… Видела ли она свою кроху, по которой хотела вздохнуть последний раз?
За тятей сходили к Еланушку. Он пришёл и горько плакал. Может это были слёзы облегчения, пусть простит меня Бог? Что смерть мамы развязала ему руки? А мама умерла очень спокойно.
И опять явственно слышу шаги из ограды… Пять лет мне, и мама умерла. Мама говорила: «Последний раз вздохну об Оньке и о Ване…». Брат Иван Дмитриевич в это время служил срочную службу в 9-ом полку связи, был младшим командиром (теперешний сержант). Награждён был за безупречную службу именными часами. Внук его подарил эти часы Краеведческому музею в Мишкино, но там их выкрали.
Схоронили маму, и тятя сразу ушёл к своей любовнице, а я осталась в нагрузку брату и снохе. Старшая сестра Таня вскоре уехала в Мишкино, другая сестра Саня жила в семье. Жить было очень тяжело. Насколько я помню, в тот период был всё время голод. Пять лет я жила со снохой и братом. Постель моя была чаще всего у входной двери. Это называлось «под порогом». Как только утром начиналась ходьба с улицы да на улицу, – весь холод мой. А постель была такая: подослана какая-нибудь лопатина (ветхая одежда), а на мне наброшен такого же достоинства обносок. И почему-то в зимнее время печь часто дымила, загорался дымоход. Бывало проснёшься от едкого дыма… Пока-то пробьёт дымоход. Трубы дымохода, с целью сохранения тепла, делались не напрямую, а с кирпичным «коленом» на чердаке. Оно называлось «боровок». Вот боровок-то и засорялся.
Я к случаю вспомнила: не помню, чтобы меня кто-нибудь маленькую за руку водил. Как-то я всем была на помехе…
Два класса я закончила в Речкаловой. В первом классе меня учила Аделаида Васильевна Рыбина. Учебников, как таковых, не было. Читали у стола учителя. Учили стихи со слов учительницы.
Вспоминаю стихотворение:
«Ах, как тонко, чисто, ловко
Сортирует сортировка.
И отборное зерно
Урожай вдвойне дало».
По времени – и стихотворение. «Вдвойне» – это я уж поняла, став взрослой, а первоклашкой заучивала «войне дало»…
Во втором классе учил нас Иван Алексеевич Булыгин. По-моему он был из Пестовой. Помню, приехали врачи из Мишкино, а я со страху убежала домой и спряталась в голбец. Назавтра на вопрос учителя ответила: «Я думала будут спичками глаза прижигать…». А он: «Надо знать, а не думать!».
Этот год был полон моих огорчений. Уродился картофель паршивый: только разжуёшь его, а в горле запершит, да так, что дышать трудно. Поэтому сноха Саня стряпала картовных шанег сколько хочешь, а морковных – было всем по одной. Так вот, как-то я дома ела эти картовные шаньги, мучилась, а морковную взяла в школу. И её из моей сумки украли!.. Сколько было слёз!
Помню, в тот год река покрылась льдом основательно. Мы с Катей (подружка моя с пелёнок) отправились на лёд. Стоим около проруби, а вдоль по реке по льду бежит на коньках её брат Яша с товарищем. Причём направляются прямо на нас! Мы прыгнули через прорубь. Катя была высокая девочка – перепрыгнула, а я, недоросток, прыгнула и угодила в прорубь. Шубейка моя как колокол вздулась. Вытащили меня и я, бедолага, отправилась домой. Пришла, а войти в дом боюсь. Села на крылечке и пытаюсь развязать смёрзшиеся шнурки. Но тут, на счастье, кто-то вышел из избы. Видят: на крыльце – сосулька… И ведь пронесло, не заболела…
В 1933 году тятя поехал работать в Мишкино и взял нас с мачехой, да у неё ещё внучка от дочери осталась. Год мы прожили, а в четвёртый класс я опять вернулась в свою школу. В третьем классе в Мишкино нас учила Екатерина Михайловна Криворотова, а в четвёртом – Александра Степановна Шабурникова.
В 1934 году Введенка горела. Я как-то, живя в последнее время в Введенке, ни у кого не спросила: в чём была причина пожаров? Мне предстояло идти в школу в Введенку и я боялась. В Веденке мне снимали комнату. Давали с собой из дома на 3 дня 3 травянушки (травяные лепёшки). В среду, если была оказия, мне пересылали ещё 3 травянушки, а если оказии не было, то так обходилась… Как вот выжила – не пойму…
В пятом классе я училась в совхозе «8-ое марта». Тятя там работал плотником. Жил в столярной мастерской и меня взял к себе. У него была в углу деревянная кровать…, можно представить себе каково было убранство: целый день рабочие строгают, пилят, колотят. На полу – стружки, опилки, обрезки досок… Случалось и гробы делали… Вот в таких условиях мы с ним прожили год.
Осенью тятю звали на забой скота и он приносил когда кусок мяса, когда потроха, внутренности. Мыл их, рубил в деревянном корытце и жарил. Жарил пирожки на печке-буржуйке. Жили и не жаловались…
З.Ы Если не интересно-говорите сразу, продолжать не буду.